На самом деле это не мой почерк, но похоже. Кладу листок на место оборачиваюсь. Говорю Старушке: «Извините». И тоже вдруг чувствую себя очень старой; поднимаюсь по лестнице, иду в хозяйкину спальню… «Когда ты прочитаешь эти строчки, будет уже слишком поздно…» Негодяй, вот негодяй; мне хочется плакать, не желаю я плакать: когда отец меня колотил, я не плакала. Не плакала, когда узнала, что закатают меня на два года. Мне хочется плакать — отвратительное состояние, — как же я устала!

Телефон звонит. Мне страшно. Старушка снимает трубку. Я ничего не слышу. Спазм в желудке. Она опускает трубку на место. Зовет меня. Господи Боже мой, умоляю тебя.

Шэрон свалилась со скалы. С высоты в две сотни метров.

Шэрон мертва.

На какой-то момент нервы мои расслабились. И теперь мне лучше, но тело все еще как ватное. Они пока не вернулись, но скоро явятся. Старушка театрально плачет, заламывая руки. Она, должно быть, звонила в больницу, чтобы сообщить родителям Шэрон. Не хотела бы я быть на ее месте. Настоящая трагедия — другого слова не подберешь.

Но я не допущу, чтобы все это вот так дальше и продолжалось. Ни о каком отъезде и речи теперь быть не может. Шэрон была славной девочкой — храброй и умной. Клянусь, что ее смерть не пройдет безнаказанно. А вмешивать в свои дела фараонов я не привыкла. Сведу счеты с этим свиненышем без посторонней помощи. Самым решительным образом. И да простит меня Господь.

Перечитываю написанное и в ужас прихожу от того, какая сильная жажда мести на меня напала. Надо все хорошенько обдумать. Звонят — это они. И еще какието голоса, — наверное, полиция.

Дневник убийцы

Я сделал это. Сделал-таки! Она подошла к краю пропасти, чтобы посмотреть на деревню внизу. На лыжах она катается лучше нас и пустилась по опасной лыжне — через лес. Благодарение младенцу Иисусу — стал наползать туман, густой тяжелый туман, и поневоле мы все потеряли друг дружку.

А она, сделав разворот, на миг остановилась на самом краю пропасти, склонилась вперед, чтобы полюбоваться красивым видом, открывавшимся внизу… Я подъехал к ней тихо, бесшумно — было слышно, лишь как снег падает в тумане. Чудесное мгновение — воспоминание об этом белом снеге с белого неба, а на его фоне — фигура Шэрон в красном.

Она повернула голову, увидела меня, подняла лыжную палку, приветствуя; волосы у нее развевались, в них застряли снежинки. Улыбнулась — мне улыбнулась, — обрадовалась, увидев меня.

Я ехал прямо на нее и чувствовал, что мое лицо тоже улыбается, чувствовал, как напряглись мускулы по обеим сторонам рта, как холодно стало зубам, значит, я, должно быть, улыбался; но ее рука опустилась, потом я увидел, что лицо у нее внезапно стало каким-то задумчивым, затем — резко — встревоженным, словно оцепеневшим. Она протянула руку, чтобы оттолкнуть меня, а я улыбался, улыбался, и от страха глаза ее стали совсем огромными.

Я наехал на нее на полной скорости. Она попыталась свернуть в сторону, палка метнулась к моему лицу — я схватил ее, бросил на землю; я улыбался. «Нет, нет», — звучал ее голос. Она закричала: «Знала ведь я, помогите!» Повторила: «Ведь знала!» Ее лицо — совсем рядом с моим… Со всего размаху я толкнул ее назад, она заскользила по насту. «Нет, нет!» — звучал ее голос, голос с этого надменного лица! Она отчаянно размахивала руками, в глазах застыл ужас.

Я затормозил у самого края обрыва, а она — с пронзительным криком она полетела: полы куртки развевались, она была похожа на птичку. Несколько секунд она парила в тумане. Я уехал оттуда — ее не было больше видно; она летела среди снежинок, лыжи тянули ее к земле, а земля была далеко внизу. Сильно оттолкнувшись, я покатил оттуда через лес, срезая путь, спустился к началу канатной дороги, снова поднялся наверх, — мы опять собрались все вместе на лыжне и какое-то время катались, пока папа не забеспокоился.

Ее нашли почти сразу — катавшиеся внизу лыжники проезжали возле того места. Она разбилась на кусочки. Зрелище, похоже, было своеобразное: сплошные прямые углы. Опознать ее пошел папа.

А мы ждали его в баре. Люди показывали на нас пальцами и сочувствовали. Мы скорбели. У Марка в глазах стояли слезы, на какое-то время он был вынужден даже выйти на воздух; Старк беспрестанно хрустел суставами пальцев, Кларк выпил рюмку коньяка — он побелел как полотно, а Джек, уставившись невидящим взором в пространство, грыз ногти.

Папа вернулся с полицейскими, — конечно же, несчастный случай: в тумане не заметила поворота, никаких вех там не стоит, лыжня опасная, в плохую погоду ездить по ней запрещено; она была слишком самоуверенной — это точно; на сей раз это ее и подвело.

В машине все молчали. Папа кусал губы, быстро и скверно вел машину. Когда случается что-то непредвиденное, люди всегда реагируют на это не лучшим образом, нервы у них никуда не годятся. Лично я в душе был очень спокоен. Пока мои глаза, как у остальных, роняли слезы, я мысленно насвистывал.

А уж здесь, разумеется, ну чистый фольклор! Джини плачет, мама тоже. Должны приехать родители Шэрон. Сама она в морге, там ее приготовят к похоронам.

А тебя, Джини, там не было.

Почему тебя там не было? Она бы не умерла, ты ведь знаешь.

Дневник Джини

Полиция, вопросы, прискорбная случайность… Теперь, когда шок прошел и мальчишки таращатся на меня, я рыдаю без передышки… Старушка висит на телефоне — люди звонят беспрестанно. Доктор наливает себе бренди, сидит и курит, а я реву. Фараоны сказали, что это действительно глупый несчастный случай, и смылись — воскресенье ведь!

Поднялась наверх и нашла очередное свидетельство. («Свидетельство» — прямо хоть в газету печатай!) Закапала его слезами, потому что плакала, — наплевать. Раз он подсыпал мне снотворного, то может и чего похуже сделать. Наверное, оно было в отваре вербены.

А я-то, дура этакая, боялась его подарка — джина! Из-за слез ничего не вижу, пишу вкривь и вкось.

Лыжи свои они оставили в коридоре, нужно убрать их в гараж; там и лыжи Шэрон.

Знаю, это я во всем виновата, и, когда произношу ее имя — Шэрон, — реву вдвое сильнее. Надо остановиться, иначе с ума сейчас сойду. Выпью стаканчик и лягу в постель, запру дверь на ключ и засну с пушкой в обнимку. Утро вечера мудренее. Нужно вычислить его и убить.

Отнесла лыжи в гараж. Выстроила их вдоль задней стены. Там еще лежит старая одежда, в которой работают в саду. В куче тряпья валялись брюки. Клетчатые брюки. Все в грязи, но пятен крови нет. Значит, наврал. А пока я пребывала в заблуждении, у него хватило времени на то, чтобы спокойненько вычистить свои. Дурачит меня, как ребенка. Для него врать — что дышать. Надо научиться читать между строк.

Лыжи Шэрон поменьше остальных. Я поставила их чуть поодаль. Одна из них сломана.

Похороны послезавтра.

Нынче утром дом выглядит зловещим. Мальчишки болтаются без дела. Все молчат. Ночью мне снились кошмары. Снилось, будто меня накрыли простыней и душат. Я заорала. Проснулась — волосы слиплись от пота. Поднялась наверх, но ничего нового не было. На обед приготовила куриный бульон.